Трудно это стихотворение найти, если не знать слова заветные. ВСТРЕЧА
С поля наплывает горечь донника- запах лета, жаркий и сухой. На закате охает гармоника над стеклянно-розовой Окой. Пыльным въездом проплелись подводы, разошелся по домам народ, от конторки, баламутя воду, отвалил на Горький пароход. И тогда не тихо и не скоро, будто встрече будущей не рад, поднялся, прихрамывая, в гору с фронта возвратившийся солдат. Далеко ему ещё до дома, и другой туда, пожалуй, путь, только очень к девушке знакомой хочется солдату заглянуть. Снова к сердцу подступило прошлое, сжались от обиды кулаки. Девушка простилась по-хорошему и не написала ни строки. Позабыла девушка, наверное, вечера на отмелях Оки, поглядеть бы ей в глаза неверные и уйти, не протянув руки. Он курчавой тропкою проходит, за ноги цепляется вьюнок... Бабка свёклу полет в огороде- окликает: "Заходи, сынок!" До чего же это всё родное, даже не задетое бедой! В тёмных сенцах кадка с ледяною сладкою колодезной водой. Зеленеет свет на подоконнике сквозь густую пыльную листву, на комоде каменные слоники выстроены в ряд по старшинству. Над комодом в рамках и без рамок полинялых фотографий ряд - дедовских, отцовских, тех же самых, что висели тридцать лет назад. И внезапно щёки побледнели: не замеченная до сих пор, девушка в пилотке и шинели посмотрела со стены в упор.
Все было до меня: десятилетья того, что счастьем называем мы. Цвели деревья, вырастали дети, чередовались степи и холмы, за ветровым стеклом рождались зори очередного праздничного дня,— был ветер, берег, дуб у лукоморья, пир у друзей,— все это без меня. Моря и реки шли тебе навстречу, ручной жар-птицей в руки жизнь плыла... А я плутала далеко-далече, а я тогда и ни к чему была. Ты без меня сквозь годы пробивался, запутывался и сплеча рубил, старался, добивался, любовался, отпировал, отплакал, отлюбил... Ты отдал все, что мог, любимой ради, а я?— всего глоток воды на дне, сто скудных грамм в блокадном Ленинграде. Завидуйте, все любящие, мне!
Года прошли, а помню, как теперь, фанерой заколоченную дверь, написанную мелом цифру "шесть", светильника замасленную жесть, колышет пламя снежная струя, солдат в бреду... И возле койки - я. И рядом смерть. Мне трудно вспоминать, но не могу не вспоминать о нем... В Москве, на Бронной, у солдата - мать. Я знаю их шестиэтажный дом, московский дом... На кухне примуса, похожий на ущелье коридор, горластый репродуктор, вечный спор на лестнице... ребячьи голоса... Вбегал он, раскрасневшийся, в снегу, пальто расстегивая на бегу, бросал на стол с размаху связку книг - вернувшийся из школы ученик. Вот он лежит: не мальчик, а солдат, какие тени темные у скул, как будто умер он, а не уснул, московский школьник... раненый солдат. Он жить не будет. Так сказал хирург. Но нам нельзя не верить в чудеса, и я отогреваю пальцы рук... Минута... десять... двадцать... полчаса... Снимаю одеяло, - как легка исколотая шприцами рука. За эту ночь уже который раз я жизнь держу на острие иглы. Колючий иней выбелил углы, часы внизу отбили пятый час... О как мне ненавистен с той поры холодноватый запах камфары! Со впалых щек сбегает синева, он говорит невнятные слова, срывает марлю в спекшейся крови... Вот так. Еще. Не уступай! Живи! ...Он умер к утру, твой хороший сын, твоя надежда и твоя любовь... Зазолотилась под лучом косым суровая мальчишеская бровь, и я таким увидела его, каким он был на Киевском, когда в последний раз, печальна и горда, ты обняла ребенка своего.
